... без истерик и обмана я пытаюсь быть собой. ©
И даже свонпельмень тут прекрасен, правдив и невообразимо крут. Прямо разрывай Эмму на части между всеми этими мужиками. И Региной.
02.03.2013 в 15:58
Пишет Marretjen:Capitan Swan мини.
А всего-то драббл хотела написать
Румпельштильцхен, Бэлфайр, Эмма, Белль, Капитан Крюк.
Capitan Swan, evil!Румпельштильцхен, обоснуя нет, но я могу придумать, AU, angst, все страдают, Румпельштильцхен, наверное, тоже, но он мне не рассказывал. Шапку сделаю потом). Название придумаю тоже)).
читать дальше
- А потом? - спрашивает он, и в тёмных глазах столько тепла - напополам с настороженным волнением - что она не выдерживает, улыбается и отводит взгляд:
- Я не помню.
Где-то между туманом и облаками, в несуществующем нигде, она сидит на толстой ветке, обняв руками обтянутые тонкой тканью ночной рубашки колени, и никак не может решить, разрешается ли быть счастливой во сне.
Какая разница. Всё, что ей разрешено в реальности, не делает её менее несчастной.
- Ну тогда я расскажу тебе, - произносит он, и в его улыбке больше реального, чем во всём, что произошло с ней за последний год. - Мы уплыли, красавица, к тем берегам, что ещё не видел ни один из тех, кого знаешь ты или я.
Это ложь, но ей нравится слушать.
- Уплыли? На корабле?
Он медленно, самодовольно кивает:
- На моём корабле. И нас никто, - он приближает к ней своё лицо, и она видит тоненькие морщинки у глаз и густые короткие ресницы, - никогда не найдёт.
- Слишком счастливый конец, - шепчет она. - Всегда есть условия.
Его взгляд темнеет на мнговение, становится жёстким и страшным, а потом он снова улыбается:
- Да, красавица, есть одно.
- И какое же? - она заинтересованно подаётся вперёд.
- О, очень простое. И очень важное, - он щелкает её по носу. - Никогда не летай здесь. Никогда. А не то я не смогу приплыть за тобой.
Наверное, если это сон, то здесь можно даже летать. Но она не будет. Не полёты делают её счастливой. А тот, кто их запретил.
- Я сегодня видела море, - говорит Эмма за завтраком, ни к кому не обращаясь. Бэй поднимает на неё взгляд и осторожно спрашивает:
- Море?
- Да. Голубое и прозрачное. Глубокое, как... - она на мгновение запинается, пытаясь подобрать определение.
- Как печаль, дорогая? - приходит ей на помощь свёкр, и в его голосе нет ничего, кроме насмешки, будничной, как восходы и закаты. Эмма старается не вздрогнуть и не посмотреть на него, зато вздрагивает Бэй, и сожалением, которое отражается на его лице, можно подавиться.
- Как смирение, - отвечает она, аккуратно откладывая нож и вилку, и поднимается, придерживая многослойные юбки шикарного персиково-кремового платья. - Приятного аппетита.
Белль встревоженно смотрит на неё из-под густой каштановой чёлки, но не смеет ничего сказать, звук от неловко поставленного на серебряный поднос молочника слишком громко разносится в огромной столовой.
- Береги себя, дорогуша! - кричит Румпельштильцхен ей вслед, и его смех знакомой болью ввинчивается в виски. - Не уходи далеко!
Она не может убежать дальше собственных фантазий. Но, по крайней мере, эту свободу он у Эммы украсть не может.
В библиотеке ожидаемо тихо - это не самая посещаемая часть замка. Румпельштильцхен постарался сделать её красивее и светлее - для Белль, конечно, - но, на вкус Эммы, стало только хуже. Тонкие золочёные решётки на окнах высотой до потолка и вышитые бархатные подушки, грудой лежащие на широких низких подоконниках, отчётливо напоминали ей клетки для райских птичек, что привозили родителям послы из дальних восточных стран. Нельзя уйти, но можно страдать с комфортом - Тёмный, наверное, считал это милостью. Или издёвкой, с ним не поймёшь.
Эмма идёт к дальним стеллажам, тихо шурша юбками из глазета, шёлка и муслина и не останавливаясь ни на секунду - эту дорогу она знает хорошо. Нужная ей полка не такая пыльная, как остальные - она уже успела там покопаться. Эмма достаёт большой кожаный футляр, прижимает его к груди, не боясь испачкать платье, и возвращается обратно. Её окно - почти самое дальнее, они с Белль давно научились не мешать друг другу, к тому же, там Эмму не так заметно, как за столом, стоящим прямо напротив двери.
Она развязывает потрёпанные тесёмки, осторожно откидывает мягкую крышку и замирает, едва касаясь пальцами первой карты.
Это южные границы Зачарованного Леса - эту карту Эмма видела уже много раз, почти такая же, только больше, висит в кабинете отца рядом с многими другими. На карте Румпельштильцхена меньше обозначений, она темнее и затёрта на сгибах, как будто ей часто пользовались в своё время. Эмма берёт её и аккуратно откладывает в сторону. Следующая совсем не знакома ей - там горы, и на самом севере - тонкая полоска серой, без единого населённого пункта, земли. Там нет ни долин, ни городов, ни даже крупных рек, только острые, чёрной тушью прорисованные скалы и змеящиеся подписи каньонов, перевалов и ущелий.
Здесь все карты очень старые, некоторые даже подписанные непонятным Эмме языком, и почти все - незнакомые. Ей нравится это - она ведёт пальцем по линиям дорог и рек, проговаривая одними губами названия, которые звучат странно даже в её мыслях, закрывает глаза, представляя, как глухо стучат копыта коня, отбивая чёткий дробный ритм по лесной тропинке, как тяжёлые крупные капли срываются длинных сосновых иголок и разбиваются о полы её шляпы, как она вдыхает чистый, влажный после дождя воздух, и вглядывается вперёд, пытаясь угадать, что её ждёт за следующим поворотом...
Белль читает книги. Эмма разглядывает карты. Бэй пропадает в кузнице и оружейной. Если Румпельштильцхен счастлив в обществе трёх людей, всеми доступными способами пытающихся убежать от реальности его замка, то он и правда чудовище, как говорит молва.
Эмма убирает ещё одну карту и ахает, не сумев сдержать изумлённого вздоха - сначала ей кажется, что это ошибка, что сюда случайно положили холст с какой-нибудь не дорисованной картиной - здесь так много голубого, нежного, как утреннее небо весной, и яркого, как камни бирюзы и лазури, как будто это и не карта вовсе.
Но это карта.
Это море.
Эмма улыбается, закусывает губу, чтобы сдержать рвущийся наружу смех, потом зажимает рот ладонью, убеждая себя, что не понимает, что вызвало у неё такую реакцию. Эту карту она тоже никогда не видела, никогда в жизни, но ей кажутся знакомыми ярко-зелёные и золотые силуэты островов, бесконечно маленькие по сравнению с бескрайним водным пространством.
Карта подписана, Эмма щурится, чтобы прочесть размытые кое-где буквы, когда голос позади неё произносит, заставляя её подскочить:
- Неверлэнд.
- Бэй, - выдыхает она, безотчётным жестом прижимая руку к груди и оборачивается. Бэй смущённо улыбается:
- Извини. Не знал, что ты так увлечёшься, что не заметишь меня. - Он кивает на подушки рядом с ней: - Можно?
- Конечно, - она снова переводит взгляд на карту. - Итак... Неверлэнд?
Бэй кивает.
- Я тоже смотрел эти карты... давно, ещё раньше. Когда был маленьким. Я не очень хорошо знаю, что это такое, - он неуверенно смотрит на неё, - другой мир? Место где-то очень далеко. Туда непросто попасть. Я читал... - он снова запинается, словно то, о чём он собирается ей сказать, очень личное. - Туда могут попасть, ну, ты знаешь... дети.
- Какие дети, Бэй? - спрашивает Эмма. Она касается его руки, совсем легко, почти невесомо, и по коже ожогом пробегает полузабытое тепло, скапливается нервным возбуждением в кончиках пальцев, оседает вязкой, застарелой горечью на душе. Что-то, что у них с Бэем почти было. Что-то, что раздавил Румпельштильцхен, с ядовитой улыбкой поднося им на багровой подушечке два обручальных кольца.
Бэй, наверное, тоже это чувствует, потому что улыбается через силу, опять также, как Эмма ненавидит - с сожалением, виной, жалостью, как никогда не улыбался до того, как его отец сошёл с ума и из просто чудовища стал чудовищем, калечащим с особенным усердием жизни тех, кого любит. Эмма отдёргивает руку.
- Потерянные. Сироты, те, кого бросили родители, те, - Бэй сглатывает, - кто от родителей сбежал. И там, - он пожимает плечами, отводя взгляд, - наверное, они могут вечно оставаться детьми. И не возвращаются.
Эмма не хочет спрашивать, правда это или нет. Не хочет спрашивать, откуда он это знает.
- Почему не возвращаются?.. - спрашивает она, чтобы спросить хоть что-нибудь, и это звучит удивительно беспомощно.
- Ну... - Бэй смотрит в окно, откуда видны только облака и далёкая полоска леса, - если бы я узнал, как туда попасть, я бы не вернулся.
Большая часть снов Эммы, конечно, не счастливая. Обычно во сне она только наблюдатель - она будто смотрит на всё сверху, из тусклого тумана, и может кричать или махать руками, но никто не увидит её, и она никому не поможет.
Она видит женщину с ярко-алыми губами, держащую в руке бьющееся сердце, и Королеву Регину у её ног. Она видит свою детскую - разгромленную, почерневшую от огня, и разбитое окно с торчащим осколком оранжевого стекла. Она видит умирающего отца, он держит меч обеими руками, и низ его рубашки насквозь пропитан кровью. Она видит, как кричит Руби, когда ей в спину летят стрелы одна за другой, видит залитое слезами мамино лицо и своё детское одеяльце, измазанное сажей и грязью. Она видит Бэя в странном городе, полном железа, Бэя на чёрном троне, Бэя - ещё совсем юного - на войне, лежащего с широко распахнутыми глазами на обледенелой бурой земли. Она видит, как разлетается осколками маленькая фарфоровая чашка, как Белль летит в тёмный колодец и разбивается о дно, как Королева Регина вырывает ей сердце, как она подаёт руку Королеве Регине, она видит, как Белль плачет, отвернувшись к стене, и стоит на коленях, закрыв руками лицо.
Румпельштильцхен называет это "вариантами возможного будущего", и, если он не лжёт, то Эмма предпочла бы обычные кошмары. Поэтому, когда ей снится что-то, кроме чужих смертей и чужого унижения, она не желает терять ни секунды из этого сна.
Где-то - наверху и внизу - кричат попугаи, вокруг неё столько зелени, как будто она завёрнута в кокон из листьев. Вокруг пахнет лилиями, мёдом и морем.
- Это Неверлэнд? - спрашивает она. - Мне снится Неверлэнд?
- Он поворачивается к ней, сминая в пальцах тоненькую веточку, ухмыляется, склонив голову:
- Тебе снится Неверлэнд. Откуда ты знаешь?
Она не отвечает на вопрос:
- Но ведь я не ребёнок, как я могу быть здесь?
Он молчит, долго, и у Эммы что-то неприятно скребётся, тянет внутри, у сердца, как будто она задала гадкий, слишком правильный вопрос.
- Вряд ли только детям хочется откуда-то сбежать, - наконец тихо отвечает он. - Иногда этого хочется даже слишком сильно. Ты помнишь своё обещание?
Эмма кивает:
- Я не летала. Но раз здесь можно всё, почему нельзя...
- Потому что, - он тянется к ней, резко хватает за руку, твёрдо, уверенно, даже давяще смотрит в глаза: - я не смогу забрать тебя, если ты сделаешь это. Именно потому, что здесь можно всё.
- Забрать меня... отсюда? - вскидывает брови она.
Он улыбается лукаво и снисходительно, качает головой:
- Я не могу забрать тебя отсюда, раз тебя здесь нет. Из замка, конечно. Я заберу тебя из замка, красавица.
В землях у замка почти не бывает плохой погоды - то ли Белль когда-то обмолвилась, что любит солнце, то ли Румпельштильцхену просто нравится демонстрировать своё могущество.
Эмма сидит в беседке, выточенной из белоснежного камня, и сосредоточенно вышивает, любуясь мягкими переливами лимонно-жёлтого шёлка. В саду пахнет розами так одуряюще, что у неё уже начинает болеть голова. Скоро время обеда, но она не уходит - если встать на скамью на цыпочки, то можно увидеть внутренний двор, отгороженный от сада высокой чугунной оградой, и во дворе - чужую роскошную карету и одетых в чёрное гвардейцев с закрытыми забралами лицами. Ещё можно увидеть женщину - ту страшную женщину из сна Эммы, её губы такие же красные, она вскидывает подбородок и улыбается сладко и обманчиво-миролюбиво. Рядом с ней стоит Королева Регина - нет, понимает Эмма, чувствуя, как холодеет в груди, просто Регина, - она тоже улыбается, приседает перед хозяином замка в реверансе, смотрит на ту женщину, но в её глазах, в её улыбке, в каждом её жесте, в повороте головы, в молчании так пусто, как будто сейчас кто-то обрежет ниточки и она упадёт, рухнет на мощёный двор, неловко подвернув руки и ноги, и разобьётся на тысячу хрустящих белых фарфоровых осколков, как та кукла в детстве, которую подарила Эмме Абигэйл.
Эмма падает обратно на скамью, дышит прерывисто, пытаясь затолкать обратно страх и тошноту, вспоминая, каким взглядом смотрела во сне Регина на бьющееся в руке страшной женщины сердце. Варианты возможного будущего, дорогуша, говорит где-то внутри голос, похожий на голос её свёкра, только она и представить не могла, что когда-нибудь будущее на её глазах станет настоящим.
Белый песок просыпается сквозь пальцы, море такое солёное, что это чувствуется даже в его запахе, Эмма садится, поджимая под себя ноги, и судорожно выдыхает, цепляясь за этот сон как за единственно возможное настоящее.
- Эмма, что случилось?
Он впервые называет её по имени, и она даже не осознаёт сразу, что он касается её щеки, бережно и как будто немного понарошку. Она качает головой:
- Ничего. Это другие сны, вот и всё.
- О, те таинственные другие сны, - он смеётся. - Не собираюсь делить тебя с какими-то другими снами.
Эмма наконец улыбается, и он отпускает её, но продолжает смотреть ей в глаза:
- Послушай, в следующий раз, когда ты придёшь сюда, меня больше не будет.
- Что?.. - как такое может быть? Это место и он всегда были неотделимы друг от друга в её сне. - Это долго? Почему?
- Не очень долго, красавица. Но здесь мы с тобой больше не встретимся.
Ещё несколько мгновений, долгие-долгие секунды Эмма не понимает, о чём он говорит, а потом ужас обрушивается на неё оглушающей тяжестью, потоком ледяной воды, и сердце заходится в бешеном стуке. Она ещё пытается крикнуть, пытается удержаться, но песок становится скользким и проходит сквозь неё, она опрокидывается в небо, между туманом и облаками, хотя он зовёт её, и там, когда она наконец может кричать, она
просыпается.
Ещё ночь, и Эмма долго смотрит в окно, на то, как отражается луна в тонкой извивающейся ленте реки внизу.
Когда она рассказывала ему о своих снах, он улыбался и спрашивал всегда одно и то же.
- А потом? - шепчет она, и губы изгибаются в болезненной гримасе, так не похожей на обычную её улыбку. Она никогда не отвечала, потому что рассказывать в одном сне о другом - нелепица и безумие. Потому что не стоило там, среди солнца, моря и счастья, рассказывать о том, как горят, извергая тяжёлый тёмный дым, паруса, как падает на стёртые палубные доски мужская кисть с зажатой в ней шпагой, как море становится серым и злым, как скрипят и рвутся снасти, когда корабль с разбитым носом падает, заваливаясь на бок, перед замковыми воротами.
А теперь он плывёт к ней, и она не знает, что на самом деле случится потом.
URL записиА всего-то драббл хотела написать
Румпельштильцхен, Бэлфайр, Эмма, Белль, Капитан Крюк.
Capitan Swan, evil!Румпельштильцхен, обоснуя нет, но я могу придумать, AU, angst, все страдают, Румпельштильцхен, наверное, тоже, но он мне не рассказывал. Шапку сделаю потом). Название придумаю тоже)).
читать дальше
- А потом? - спрашивает он, и в тёмных глазах столько тепла - напополам с настороженным волнением - что она не выдерживает, улыбается и отводит взгляд:
- Я не помню.
Где-то между туманом и облаками, в несуществующем нигде, она сидит на толстой ветке, обняв руками обтянутые тонкой тканью ночной рубашки колени, и никак не может решить, разрешается ли быть счастливой во сне.
Какая разница. Всё, что ей разрешено в реальности, не делает её менее несчастной.
- Ну тогда я расскажу тебе, - произносит он, и в его улыбке больше реального, чем во всём, что произошло с ней за последний год. - Мы уплыли, красавица, к тем берегам, что ещё не видел ни один из тех, кого знаешь ты или я.
Это ложь, но ей нравится слушать.
- Уплыли? На корабле?
Он медленно, самодовольно кивает:
- На моём корабле. И нас никто, - он приближает к ней своё лицо, и она видит тоненькие морщинки у глаз и густые короткие ресницы, - никогда не найдёт.
- Слишком счастливый конец, - шепчет она. - Всегда есть условия.
Его взгляд темнеет на мнговение, становится жёстким и страшным, а потом он снова улыбается:
- Да, красавица, есть одно.
- И какое же? - она заинтересованно подаётся вперёд.
- О, очень простое. И очень важное, - он щелкает её по носу. - Никогда не летай здесь. Никогда. А не то я не смогу приплыть за тобой.
Наверное, если это сон, то здесь можно даже летать. Но она не будет. Не полёты делают её счастливой. А тот, кто их запретил.
* * *
- Я сегодня видела море, - говорит Эмма за завтраком, ни к кому не обращаясь. Бэй поднимает на неё взгляд и осторожно спрашивает:
- Море?
- Да. Голубое и прозрачное. Глубокое, как... - она на мгновение запинается, пытаясь подобрать определение.
- Как печаль, дорогая? - приходит ей на помощь свёкр, и в его голосе нет ничего, кроме насмешки, будничной, как восходы и закаты. Эмма старается не вздрогнуть и не посмотреть на него, зато вздрагивает Бэй, и сожалением, которое отражается на его лице, можно подавиться.
- Как смирение, - отвечает она, аккуратно откладывая нож и вилку, и поднимается, придерживая многослойные юбки шикарного персиково-кремового платья. - Приятного аппетита.
Белль встревоженно смотрит на неё из-под густой каштановой чёлки, но не смеет ничего сказать, звук от неловко поставленного на серебряный поднос молочника слишком громко разносится в огромной столовой.
- Береги себя, дорогуша! - кричит Румпельштильцхен ей вслед, и его смех знакомой болью ввинчивается в виски. - Не уходи далеко!
Она не может убежать дальше собственных фантазий. Но, по крайней мере, эту свободу он у Эммы украсть не может.
В библиотеке ожидаемо тихо - это не самая посещаемая часть замка. Румпельштильцхен постарался сделать её красивее и светлее - для Белль, конечно, - но, на вкус Эммы, стало только хуже. Тонкие золочёные решётки на окнах высотой до потолка и вышитые бархатные подушки, грудой лежащие на широких низких подоконниках, отчётливо напоминали ей клетки для райских птичек, что привозили родителям послы из дальних восточных стран. Нельзя уйти, но можно страдать с комфортом - Тёмный, наверное, считал это милостью. Или издёвкой, с ним не поймёшь.
Эмма идёт к дальним стеллажам, тихо шурша юбками из глазета, шёлка и муслина и не останавливаясь ни на секунду - эту дорогу она знает хорошо. Нужная ей полка не такая пыльная, как остальные - она уже успела там покопаться. Эмма достаёт большой кожаный футляр, прижимает его к груди, не боясь испачкать платье, и возвращается обратно. Её окно - почти самое дальнее, они с Белль давно научились не мешать друг другу, к тому же, там Эмму не так заметно, как за столом, стоящим прямо напротив двери.
Она развязывает потрёпанные тесёмки, осторожно откидывает мягкую крышку и замирает, едва касаясь пальцами первой карты.
Это южные границы Зачарованного Леса - эту карту Эмма видела уже много раз, почти такая же, только больше, висит в кабинете отца рядом с многими другими. На карте Румпельштильцхена меньше обозначений, она темнее и затёрта на сгибах, как будто ей часто пользовались в своё время. Эмма берёт её и аккуратно откладывает в сторону. Следующая совсем не знакома ей - там горы, и на самом севере - тонкая полоска серой, без единого населённого пункта, земли. Там нет ни долин, ни городов, ни даже крупных рек, только острые, чёрной тушью прорисованные скалы и змеящиеся подписи каньонов, перевалов и ущелий.
Здесь все карты очень старые, некоторые даже подписанные непонятным Эмме языком, и почти все - незнакомые. Ей нравится это - она ведёт пальцем по линиям дорог и рек, проговаривая одними губами названия, которые звучат странно даже в её мыслях, закрывает глаза, представляя, как глухо стучат копыта коня, отбивая чёткий дробный ритм по лесной тропинке, как тяжёлые крупные капли срываются длинных сосновых иголок и разбиваются о полы её шляпы, как она вдыхает чистый, влажный после дождя воздух, и вглядывается вперёд, пытаясь угадать, что её ждёт за следующим поворотом...
Белль читает книги. Эмма разглядывает карты. Бэй пропадает в кузнице и оружейной. Если Румпельштильцхен счастлив в обществе трёх людей, всеми доступными способами пытающихся убежать от реальности его замка, то он и правда чудовище, как говорит молва.
Эмма убирает ещё одну карту и ахает, не сумев сдержать изумлённого вздоха - сначала ей кажется, что это ошибка, что сюда случайно положили холст с какой-нибудь не дорисованной картиной - здесь так много голубого, нежного, как утреннее небо весной, и яркого, как камни бирюзы и лазури, как будто это и не карта вовсе.
Но это карта.
Это море.
Эмма улыбается, закусывает губу, чтобы сдержать рвущийся наружу смех, потом зажимает рот ладонью, убеждая себя, что не понимает, что вызвало у неё такую реакцию. Эту карту она тоже никогда не видела, никогда в жизни, но ей кажутся знакомыми ярко-зелёные и золотые силуэты островов, бесконечно маленькие по сравнению с бескрайним водным пространством.
Карта подписана, Эмма щурится, чтобы прочесть размытые кое-где буквы, когда голос позади неё произносит, заставляя её подскочить:
- Неверлэнд.
- Бэй, - выдыхает она, безотчётным жестом прижимая руку к груди и оборачивается. Бэй смущённо улыбается:
- Извини. Не знал, что ты так увлечёшься, что не заметишь меня. - Он кивает на подушки рядом с ней: - Можно?
- Конечно, - она снова переводит взгляд на карту. - Итак... Неверлэнд?
Бэй кивает.
- Я тоже смотрел эти карты... давно, ещё раньше. Когда был маленьким. Я не очень хорошо знаю, что это такое, - он неуверенно смотрит на неё, - другой мир? Место где-то очень далеко. Туда непросто попасть. Я читал... - он снова запинается, словно то, о чём он собирается ей сказать, очень личное. - Туда могут попасть, ну, ты знаешь... дети.
- Какие дети, Бэй? - спрашивает Эмма. Она касается его руки, совсем легко, почти невесомо, и по коже ожогом пробегает полузабытое тепло, скапливается нервным возбуждением в кончиках пальцев, оседает вязкой, застарелой горечью на душе. Что-то, что у них с Бэем почти было. Что-то, что раздавил Румпельштильцхен, с ядовитой улыбкой поднося им на багровой подушечке два обручальных кольца.
Бэй, наверное, тоже это чувствует, потому что улыбается через силу, опять также, как Эмма ненавидит - с сожалением, виной, жалостью, как никогда не улыбался до того, как его отец сошёл с ума и из просто чудовища стал чудовищем, калечащим с особенным усердием жизни тех, кого любит. Эмма отдёргивает руку.
- Потерянные. Сироты, те, кого бросили родители, те, - Бэй сглатывает, - кто от родителей сбежал. И там, - он пожимает плечами, отводя взгляд, - наверное, они могут вечно оставаться детьми. И не возвращаются.
Эмма не хочет спрашивать, правда это или нет. Не хочет спрашивать, откуда он это знает.
- Почему не возвращаются?.. - спрашивает она, чтобы спросить хоть что-нибудь, и это звучит удивительно беспомощно.
- Ну... - Бэй смотрит в окно, откуда видны только облака и далёкая полоска леса, - если бы я узнал, как туда попасть, я бы не вернулся.
* * *
Большая часть снов Эммы, конечно, не счастливая. Обычно во сне она только наблюдатель - она будто смотрит на всё сверху, из тусклого тумана, и может кричать или махать руками, но никто не увидит её, и она никому не поможет.
Она видит женщину с ярко-алыми губами, держащую в руке бьющееся сердце, и Королеву Регину у её ног. Она видит свою детскую - разгромленную, почерневшую от огня, и разбитое окно с торчащим осколком оранжевого стекла. Она видит умирающего отца, он держит меч обеими руками, и низ его рубашки насквозь пропитан кровью. Она видит, как кричит Руби, когда ей в спину летят стрелы одна за другой, видит залитое слезами мамино лицо и своё детское одеяльце, измазанное сажей и грязью. Она видит Бэя в странном городе, полном железа, Бэя на чёрном троне, Бэя - ещё совсем юного - на войне, лежащего с широко распахнутыми глазами на обледенелой бурой земли. Она видит, как разлетается осколками маленькая фарфоровая чашка, как Белль летит в тёмный колодец и разбивается о дно, как Королева Регина вырывает ей сердце, как она подаёт руку Королеве Регине, она видит, как Белль плачет, отвернувшись к стене, и стоит на коленях, закрыв руками лицо.
Румпельштильцхен называет это "вариантами возможного будущего", и, если он не лжёт, то Эмма предпочла бы обычные кошмары. Поэтому, когда ей снится что-то, кроме чужих смертей и чужого унижения, она не желает терять ни секунды из этого сна.
Где-то - наверху и внизу - кричат попугаи, вокруг неё столько зелени, как будто она завёрнута в кокон из листьев. Вокруг пахнет лилиями, мёдом и морем.
- Это Неверлэнд? - спрашивает она. - Мне снится Неверлэнд?
- Он поворачивается к ней, сминая в пальцах тоненькую веточку, ухмыляется, склонив голову:
- Тебе снится Неверлэнд. Откуда ты знаешь?
Она не отвечает на вопрос:
- Но ведь я не ребёнок, как я могу быть здесь?
Он молчит, долго, и у Эммы что-то неприятно скребётся, тянет внутри, у сердца, как будто она задала гадкий, слишком правильный вопрос.
- Вряд ли только детям хочется откуда-то сбежать, - наконец тихо отвечает он. - Иногда этого хочется даже слишком сильно. Ты помнишь своё обещание?
Эмма кивает:
- Я не летала. Но раз здесь можно всё, почему нельзя...
- Потому что, - он тянется к ней, резко хватает за руку, твёрдо, уверенно, даже давяще смотрит в глаза: - я не смогу забрать тебя, если ты сделаешь это. Именно потому, что здесь можно всё.
- Забрать меня... отсюда? - вскидывает брови она.
Он улыбается лукаво и снисходительно, качает головой:
- Я не могу забрать тебя отсюда, раз тебя здесь нет. Из замка, конечно. Я заберу тебя из замка, красавица.
* * *
В землях у замка почти не бывает плохой погоды - то ли Белль когда-то обмолвилась, что любит солнце, то ли Румпельштильцхену просто нравится демонстрировать своё могущество.
Эмма сидит в беседке, выточенной из белоснежного камня, и сосредоточенно вышивает, любуясь мягкими переливами лимонно-жёлтого шёлка. В саду пахнет розами так одуряюще, что у неё уже начинает болеть голова. Скоро время обеда, но она не уходит - если встать на скамью на цыпочки, то можно увидеть внутренний двор, отгороженный от сада высокой чугунной оградой, и во дворе - чужую роскошную карету и одетых в чёрное гвардейцев с закрытыми забралами лицами. Ещё можно увидеть женщину - ту страшную женщину из сна Эммы, её губы такие же красные, она вскидывает подбородок и улыбается сладко и обманчиво-миролюбиво. Рядом с ней стоит Королева Регина - нет, понимает Эмма, чувствуя, как холодеет в груди, просто Регина, - она тоже улыбается, приседает перед хозяином замка в реверансе, смотрит на ту женщину, но в её глазах, в её улыбке, в каждом её жесте, в повороте головы, в молчании так пусто, как будто сейчас кто-то обрежет ниточки и она упадёт, рухнет на мощёный двор, неловко подвернув руки и ноги, и разобьётся на тысячу хрустящих белых фарфоровых осколков, как та кукла в детстве, которую подарила Эмме Абигэйл.
Эмма падает обратно на скамью, дышит прерывисто, пытаясь затолкать обратно страх и тошноту, вспоминая, каким взглядом смотрела во сне Регина на бьющееся в руке страшной женщины сердце. Варианты возможного будущего, дорогуша, говорит где-то внутри голос, похожий на голос её свёкра, только она и представить не могла, что когда-нибудь будущее на её глазах станет настоящим.
* * *
Белый песок просыпается сквозь пальцы, море такое солёное, что это чувствуется даже в его запахе, Эмма садится, поджимая под себя ноги, и судорожно выдыхает, цепляясь за этот сон как за единственно возможное настоящее.
- Эмма, что случилось?
Он впервые называет её по имени, и она даже не осознаёт сразу, что он касается её щеки, бережно и как будто немного понарошку. Она качает головой:
- Ничего. Это другие сны, вот и всё.
- О, те таинственные другие сны, - он смеётся. - Не собираюсь делить тебя с какими-то другими снами.
Эмма наконец улыбается, и он отпускает её, но продолжает смотреть ей в глаза:
- Послушай, в следующий раз, когда ты придёшь сюда, меня больше не будет.
- Что?.. - как такое может быть? Это место и он всегда были неотделимы друг от друга в её сне. - Это долго? Почему?
- Не очень долго, красавица. Но здесь мы с тобой больше не встретимся.
Ещё несколько мгновений, долгие-долгие секунды Эмма не понимает, о чём он говорит, а потом ужас обрушивается на неё оглушающей тяжестью, потоком ледяной воды, и сердце заходится в бешеном стуке. Она ещё пытается крикнуть, пытается удержаться, но песок становится скользким и проходит сквозь неё, она опрокидывается в небо, между туманом и облаками, хотя он зовёт её, и там, когда она наконец может кричать, она
просыпается.
Ещё ночь, и Эмма долго смотрит в окно, на то, как отражается луна в тонкой извивающейся ленте реки внизу.
Когда она рассказывала ему о своих снах, он улыбался и спрашивал всегда одно и то же.
- А потом? - шепчет она, и губы изгибаются в болезненной гримасе, так не похожей на обычную её улыбку. Она никогда не отвечала, потому что рассказывать в одном сне о другом - нелепица и безумие. Потому что не стоило там, среди солнца, моря и счастья, рассказывать о том, как горят, извергая тяжёлый тёмный дым, паруса, как падает на стёртые палубные доски мужская кисть с зажатой в ней шпагой, как море становится серым и злым, как скрипят и рвутся снасти, когда корабль с разбитым носом падает, заваливаясь на бок, перед замковыми воротами.
А теперь он плывёт к ней, и она не знает, что на самом деле случится потом.
@темы: Фетиши интеллигента
